Так я снова оказался в Заполярье, на Ухтинских нефтяных разработках, лагпункт номер двести седьмой… В пятьдесят четвертом выпустили. Узнал, наконец, что Ольга умерла в сорок втором где-то на алтайских ртутных рудниках. Дочь пропала без следа. Погоревал, да и вернулся в Севастополь. И… женился на этой проклятой бабе! А что мне оставалось делать? В то время было мне под шестьдесят — намерзся, наездился, навоевался, насиделся… Рассудил так: лучше знакомый дьявол, чем неизвестный ангел. Уж на мужа-то не побежит стучать. Да и я не подарок — так что отчасти за козни свои она поплатилась… Хе-хе…
Уж ходила она за мной, как за дитем малым. Оказывается, любила она меня еще с той поры, когда служила у Михайлова кухаркой… О женское сердце! Перебрались вот в Балаклаву. Тут и обретаемся с полста шестого года…
Одно веко у Парковского приспустилось и перестало подниматься, отчего он стал похож на птицу с подбитым крылом. За столом воцарилось благопристойное молчание.
Прервал его сам же Парковский:
— Вы, кажется, спрашивали меня о портретах кавторанга Михайлова? — обратился он к Шулейко. — Да, изображений этого замечательного человека, по всей вероятности, вы нигде не найдете. У Надежды Георгиевны какое-то время хранился его бюст моей работы. Я сделал его гипсовый портрет в шестнадцатом году. Но бюст исчез. Надежда Георгиевна рассказывала мне, что его забрали итальянцы… Представьте себе, во время войны в Форосе базировались итальянские моряки, и они были весьма наслышаны о работах Михайлова.
— Да-да! — воодушевился Шулейко. — Я читал где-то об этом. В Форосе стоял дивизион морских диверсантов князя Боргезе. Неужели Михайлов был с ним знаком?!
— Не думаю. Вряд ли. В Специи у нас были друзья из тамошних моряков, но никаких князей среди них не числилось. Так вот перед первой своей посадкой я оформлял Дом культуры коммунальщиков на Корабельной стороне. По наружной стене между окнами я пустил декоративные маскароны в древнеримском стиле. Вот тогда мне впервые пришла мысль: придать условной маске черты реального лица. Я сделал слепок с бюста Михайлова… Теперь из шести маскаронов — после войны и капремонта — остался, кажется, один. Он на торцовой стене. С улицы его загораживает кожух вентилятора, а со двора «Кулинарии» хорошо видно. Я там недавно был…
— Скажите, Георгий Александрович, — вступила в разговор Оксана Петровна. — А какова судьба бумаг Михайлова и его приборов?
— Все его бумаги, вещи, приборы увезла в Форос Надежда Георгиевна. Последний раз я ее видел в двадцать седьмом году. От нее я узнал, что Дмитрий Николаевич арестован за то, что якобы лечил белых офицеров и вот уже год как сослан в СЛОН…
— Как вы сказали? — переспросил Шулейко. — В «слон»?
— Да, в Соловецкий лагерь особого назначения. То был первенец будущего ГУЛАГа, можно сказать, «северное Капри русской интеллигенции». Там создали даже театр из заключенных. Была неплохая библиотека. Вообще разрешали брать из дома книги, читать, работать. Потом о такой роскоши и мечтать не могли. Так вот, в Соловки Дмитрий Николаевич увез с собой целый саквояж книг и бумаг. Он писал монографию по иерозвукам. Видимо, пользовался и трудами брата.
— Монографию опубликовали?
— Нет, разумеется! Зэкам печататься запрещено. Думаю, что и книги, и рукопись монографии так и остались в лагерной библиотеке. Там существовало такое правило: если человек освобождался или умирал, то книги оставались в библиотеке. Так сказать, на бессрочное заключение. А перед войной СЛОН закрыли, библиотеку уничтожили. Книги часто разделяют участь своих хозяев… Впрочем, судьбу Дмитрия Николаевича вам расскажет приемный сын Михайлова. Он живет в Севастополе. Адрес, адрес… Где-то у меня был, сейчас поищу. Зовут его Павел Николаевич, а фамилию он взял матери, то есть приемной матери, Надежды Георгиевны Трехсердовой…
— Трехсердов?! — вскричал Шулейко. — Пожалуйста, не ищите адрес. Я знаю, где он живет. Я был у него!
Глава пятая. Кладбище за Михайловским равелином
В Севастополь они добирались на роскошном «Икарусе», остановившемся на поднятую руку Шулейко. Их головы покачивались рядом — на откидных спинках мягких кресел.
— Странное дело, — рассуждал вслух Алексей Сергеевич, — никогда бы не подумал, что можно испытывать симпатию к человеку, который держит твоего сына в неволе…
— Это закон его держит в неволе, а не я, — мягко поправила Оксана Петровна. — В конце концов, дело Вадима Шулейко мог вести кто-нибудь другой…
— Нет уж, лучше вы! — спохватился Шулейко.
— Надеетесь на поблажку?
— Пожалуй, что нет… Жаль, что у вас нет сына.
— Мой бывший муж хотел девочку…
— Муж не выдержал вашей работы?
— Может быть. Работа и в самом деле не женская. То есть не для замужней женщины.
— Тогда почему вы за нее держитесь?
— Интересная, живая, творческая… Почти такая, как у вас, — улыбнулась Оксана Петровна.
— Как у меня? — удивился Шулейко.
— Вы исследователь, я следователь… Корень общий.
— В самом деле. Если вам будут нужны эксперты по морской фауне, можете рассчитывать на меня.
— Спасибо. Непременно воспользуюсь вашей помощью. Кстати, кто-нибудь из ученых сейчас занимается этими «иеро» или как их там правильно — «инфразвуками»?
— Только начинают заниматься. Михайлов был одним из тех, кто, как я уже говорил, намного опередил свое время. У физиков руки только-только дошли до акустики «звуков тишины». Ультразвук более-менее изучен и применен. Причем, заметьте, человек в природе редко имеет дело со сверхвысокими колебаниями. А вот сверхнизкие частоты… Мы в них живем от рождения. Теперь начинают понимать, что многие болезни века, особенно сердечно-сосудистые, вызываются неслышимыми звуками, идущими от вибрирующих машин, мостов, домов, городов… Любое живое тело окружено инфразвуковым ореолом. Если эту «ауру» смять, нарушить, подавить или, напротив, усилить — с нами что-то произойдет. Что именно — это никем еще не изучено. Но тем не менее… Мы мечемся, сходим с ума, страдаем. Мы чего-то боимся порой беспричинно, нас гнетет страх — откуда, почему? Мы не знаем. Тягостно на душе, и все тут. А дело, быть может, в том, что инфразвуковое загрязнение наших городов так же опасно для психики, как и заражение воды, почвы, воздуха — для тела. Вот к чему подступался Михайлов! Пусть интуитивно, на ощупь, слепо. Но он был первым! Только вот все, что он узнал, открыл, обнаружил, он навсегда унес с собой.
— Навсегда ли?! — усомнилась Оксана Петровна.
— Вот это мы сейчас и выясним, — сказал Шулейко, входя в подъезд уже знакомого дома.
Трехсердов на сей раз оказался гораздо приветливей. Он предложил пройти в комнату и даже отправился на кухню ставить чайник. Все это Шулейко отнес за счет обаяния своей спутницы, ибо визит с дамой совсем не то, что вторжение нежданного гостя. От взгляда Алексея Сергеевича не укрылась и знакомая ему рында, снятая с мусоровоза и водруженная на подоконник, надо полагать, вскоре после тогдашнего разговора.
— Это вам крупно повезло, — громогласно объяснял хозяин из кухни, — вы меня дома застали. Я вообще-то на ночную рыбалку собрался… Что пить будете: чай, кофе?
— Чай, если можно.
— Сейчас сварганим. Хозяйка моя к дочери уехала. Так что перейдем на самообслугу. Значит, вас батька мой интересует. Мать, конечно, мне о нем говорила, но так, в общих чертах… Время сами знаете какое было. Я вам так скажу: лучше иметь язву желудка, чем отца — царского офицера. Меня со второго курса автодорожного поперли: почему в анкете не указал, что из семьи дворян?! А какое там дворянство: отец в морях сгинул, мать до гроба медсестрой в тубдиспансере. Вот и пришлось всю жизнь «баранку» крутить… Так что немного я вам расскажу.
— А в каком году умерла Надежда Георгиевна? — спросила Оксана Петровна, помогая расставлять на столе чашки.
— Дай бог памяти, — призадумался Трехсердов, — в тридцать первом… Точно так. Отчим, то есть Дмитрий Николаевич, вернулся с Соловков в двадцать девятом, мы его схоронили в тридцатом, а через год и матушку вместе с ним положили. Жили мы тогда на Северной стороне [25] , потому как, значит, нас из Фороса с «буржуйской дачи» попросили. Вот мы и сняли по дешевке полхибары на Северной у Михайловской батареи, рядом с Вестинским кладбищем. На нем всех своих и закопал.